Зима была у порога. Она стучалась, смеясь, в дверь и ты просто не мог не впустить ее – она, хмельная от сладких ягод рябины, с лихорадочным румянцем и звонким смехов вьюг и буранов, врывалась в твою жизнь, заключала в объятья и расцеловывала искрящимся колючим морозом в щеки. Зима приходила порой позже, порой – чуть раньше, и ты никогда не мог предугадать, когда она нагрянет в этот раз; она была не самым желанным гостем, и каждый год приходила разной – то темной и мрачной, несущей на своих хрупких плечах грозовые тучи и накрывая саваном тех, кто скоро уйдет к предкам, то веселой и звонкой, несущей с собой тонких шлейф снегопадов и неожиданное потомство, а то степенной, размеренной и мудрой, учащей терпению и дающая жизненные советы. Зима была разной, но она приходила всегда.

В этот раз она нагрянула ожидаемо – деревья давно шептались о ней, скидывая своих последних разноцветных детей к остальным, кружащим в танце с прохладным ветром и жухлой травой; лишь недавно ветви вспыхивали багрянцевым огнем, играли на солнце янтарем и цитрином, догорали последним малахитом и готовы были укутаться в снежные шапки голыми ветвями – скидывали листья и ждали зимы. Первый снег не вызвал почти никаких чувств – лишь легкое, повторяющееся из года в год чувство беспокойства – зима умела заставить бояться; Вереск не был котенком, чтобы с радостью бросаться мутузиться в грязь, припорошенную снегом, но в душе лед невольно таял, когда он смотрел на копошащихся оруженосцев. Вскоре сугробы в некоторых местах доходили ему до груди, но зима была благосклонна – она обильно сыпала снегом, кружила в танце снежинки, не принося с собой колющих морозов, но иногда позволяла выглянуть солнцу из-под плотной пелены облаков.

Шепчущего Вереска, выбравшегося в пограничный патруль вместе с остальными, метель настигла слишком неожиданно – они шли на границах, когда тучи, маячившие на горизонте, сомкнулись над их головами с рвением белой акулы и резкий ветер, принесший сноп снежинок, злобно засвистел в ушах.  Вереск шел с низко опущенной головой и прижатыми ушами, утопал всеми лапами в снегу и чувствуя, как болью отзываются чувствительные подушечки лап; он косится назад и видит соплеменников, согнувшихся в таких же позах. Подшерсток не спасал от пронзающего ветра, и острые когти холода впивались в шкуру; боец устало выдохнул витое облачко пара и чертыхнулся.

В снежных пустынях негде было укрыться от гнева Матушки.

Коты ожидали худшего, но метель улеглась спустя некоторое время, когда они преодолевали перелесок – развеялась белесая дымка, разошлись облака, забирая с собой и порывистый ветер, и снегопад, открывая вид на ясно-голубой купол небо и слепящее, но не греющее солнце. Все улеглось и затихло; деревья, покрытые инеем, замерли в ожидании, где-то вдали послышалась одинокая трель озябшей птички, а вскоре и показалось плато, покрытое толстым слоем снега – Вереск поспешил, чувствуя тонкие когти мороза на шкуре и сжимающий нутро голод. Стоило войти в неожиданно пустующий лагерь, Вереск кивнул ведущему патруль и, замечая, как остальные устало расходятся по пещерам, выдохнул, поспешив в куче добыче, однако замер, заприметив поодаль Тенегривку.

— Эй, малышка, — мяукнул боец, подходя ближе к оруженосцу, — как ты?

Отредактировано Шепчущий Вереск (2018-12-09 17:38:59)

Озорно смеясь, сверкнул яркий солнечный луч, засветив в глаза и оседая болотными переливами в глубине очей, смотрящих с примесью лисьей хитрости, дьявольского азарта и плохо скрытого недоверия; Вереску нравилось каждый раз, подходя к Тенегривке и дразня ее острыми фразами, горячо-обжигающими взглядами, натыкаться на безболезненные для него острые холодные шипы диких роз, что поселились у кошки в душе. Ему совершенно не больно, и сердце, собранное из кусочков чужих, разбитых, не болит, а лишь приятно тянет, когда особо изворотливое слово попадает в чертову цель, словно наконечник стрелы — в яблоко. Шепчущий не был бы самим собой, если бы не оставался на чеку — для него это очередная игра, в которой единственное правило оставалось неизменным: “не верить словам”; боец не знал, была ли в курсе этого его собеседница, которую он мучил чуть ли не с самого вступления в полноправную роль оруженосца, однако напряжение и молчаливый азарт с каждой перепалкой исчезал, отходя на второй план и превращаясь в нечто большее, чем показательная ссора.

Вереску было весело. Тенегривке, похоже, — нет.

Но это не его проблемы, увы и ах. Он, к сожалению, никогда не отличался особым альтруизмом, если в последующих действиях не было выгоды или положительных эмоций; нервные клетки не восстанавливаются, а Вереск запомнил, что быть мудаком — его призвание. Он сам себе королевство, сам себе совесть и демон на левом плече — безнравственность хищно скалится и говорит на латыни, посылает проблемы лесом и делает акцент лишь на собственном наслаждении. Ему нет дела до чужих чувств, до раненых сердец и печальных взглядов, сменяющихся безмолвной яростью после слов бойца; Вереск думает, что слишком плох для обычных котов, потому что его пристанище — компания такого же безнравственного Шершня. Вот только проблема в том, что они терпеть друг друга не могут — то ли дело в таких похожих, но одновременно разных характерах, то ли во влиянии касты на самого кота; все говорят, что бастардам и нечистокровным не место среди сильнейших. А порой Вереск чувствует себя ничтожным; потому что кроме мудака, его призвание — быть еще и бастардом.

Вереск смотрит на оруженосца пред ним — он знает эту малышку наполовину, читая в некоторых моментах слабые места и когтям безошибочно подцепляя нить из клубка острых и раззадоривающих тем.  Она терпеть не может будущее, что так расплывчато стелют пред ней — станешь прекрасной королевой, обзаведешься котятами и пролежишь всю оставшуюся жизнь в детской. ее понимает, он сам не жаждет обзаводиться семьей, хлопотать, но на его плечах даже при таком печальном раскладе все равно будет другой груз, менее ответственный; все всегда ложится саваном на кошек — они должны быть примером котятам, должны быть покладистыми вторыми половинками, должны воспитать юное поколение, д...

должны.

Тенегривка иная; Вереск знает.

Он хочет показать ей горные уступы и край горизонта за самим морем, куда уходит каждый вечер солнце, хочет, чтобы она танцевала с западными ветрами и купалась в зеленой траве безграничных полей, хочет показать ей драки и самую настоящую войну; хочет знать, что она — боец, а не хлипкая пташка в ловушке дионеи. 

Но он ей никогда этого не скажет.

Ломать чужой внутренний стержень — тоже один из методов учебы.

— Вижу, ты рада меня видеть, — мяукает он, беззлобно скалясь. Хмурится и садится рядом, нарушая личное пространство. — Но не надоело еще притворяться, что все хорошо?

Шепчущий просто докапывается ради веселья — ему скучно, новый патруль не скоро, а идти морозить хвост удовольствия нет, даже несмотря на то, что прошедшая метель вряд ли начнется снова. Он прохлаждается, показательно не идет в пещеру и не делает вид, будто не слоняется без дела, потому что Штиль имеет глаза даже на затылке и при любой возможности нагрузит какой-нибудь дополнительной работой, чтобы не протирал хвост; каста оставляет свой отпечаток и на жизни, и на характере. 

— Мне всегда было интересно: тебя просто доставляет удовольствие говорить всем “нет”? Когда-нибудь же действительно встретишь кого-то кота, захочешь создать с ним семью, а ты будешь выеживаться, словно разбуженный барсук. Не радует перспектива быть королевой?

Вереск не обидится, даже есть оруженосец не ответит; ему весело — и это главное.

Отредактировано Шепчущий Вереск (2019-03-16 18:31:40)