Небо хмурилось. Было трудно дышать от спертого и влажного воздуха, что с усилием проникал в легкие; сильные, не столь частые порывы ветра приносили минутное облегчение, но не более – они не давали вырваться из этих невидимых цепей, которые терновым венцом оплетали голову, вызывая нестерпимую боль.

Когда восходящий полумесяц отразился в глазах и запутался в шерсти, что-то неуловимо изменилось, а после дыхнуло приближающейся грозой, и со стороны моря поползла тонкая линия хмурых туч. Спустя какое-то время, они, мрачные, налитые свинцом, почти полностью закрывали собой небосвод, лишая возможности лицезреть едва появляющиеся плеяды звезд – ночь вступала в свои права. Линия горизонта плыла и плавилась под невиданными силами – она сливалась в единое нечто – слишком темное и пугающее, с тучами и бушующем морем; вода пенилась и бурлила – обернувшись темно-зеленым омутом с черной бездной, она опасливо манила своей таинственностью и загадочностью, но в этом всем и заключалась своя ужасающая магия; свирепые волны с ревом разбивались об острые пики прибрежных скал и вековых камней. На грани мира начали едва различимо танцевать зарницы, извиваясь в своем загадочном, известном лишь им, танце, подсвечивая изнутри грозовые тучи; было еще слишком далеко до полноценной грозы со стеной ливня, но уже опустившаяся мрачная атмосфера навивала и предвещала нечто ужасающее – Вереску была мила такая погода, и он наслаждался ужасной красотой неистовствующей природы.

Головная боль, однако, портила почти все ощущения от столь прекрасной картины, что простерлась пред его очами, но и она вскоре отошла на второй план, когда сменившийся воздух стал прохладнее и принес с собой столь нужную сейчас свежесть.

Шепчущий Вереск не мог уверенно и точно сказать, что он забыл здесь, на плато, на которое сейчас не сунется любой, в чьей голове осталась еще хоть капля благоразумия и инстинкта самосохранения; но, видимо, кот был лишен таких чувств – он сидел у чахлого кустика, обвив лапы хвостом, и уже более получаса наблюдал за чарующим волшебством природы, всеми силами пытаясь заглушать внутри хоть какие-то намеки на самокопание и самоанализ. Он, откровенно говоря, устал и стремился задушить любые ненужные действия на корню, в зародыше. Все происходило слишком стремительно и слишком быстро – ураган событий захлестнул, затянул в самое пекло и выбросил на песчаный берег жалкий мешок с костями; вся жизнь кота проходила в бешеном темпе, в вечных приключениях и поисках какой-то призрачной цели, но, на удивление, недавнее возвращение Жалящего Шершня пошатнуло не только все племя, но и его самого.

Вереск врал самому себе. Он бежал от вечных перешептываний и слепой ярости старшего кузена, которая постепенно, но каплям, проникали и под его шкуру, вызывая сходные чувства к грязнокровому родственнику. А он не мог. Извивался по ночам, съедая все свое нутро извне, пытался хоть как-то вызвать те чертовы чувства, что были так ему нужны и не находил в себе ничего похожего на те проблески эмоций, что всегда сверкали молниями в глазах Штиля. Вереск не мог ненавидеть Шершня. Как бы ни хотел и как бы к этому не стремился. Просто не мог, хотя прекрасно понимал, что доверять, чувствовать симпатию, а уж тем более заводить дружбу и протягивать руку помощи – изначально гнилое и гиблое дело, только вот он уже однажды шагнул в это живое адское пламя, имя которому Шершень, и обжегся, в кой-то веки запомнив и усвоив жестокий урок. Тогда и заставил себя вспыхнуть неприязнью и каким-то отвращением, но пламя ненависти так и не вызвал. Не смог. Зато потом обернул все чувства – и любопытство, и интерес, и что-то еще непонятное, в холодное, обжигающее льдом, безразличие –  и, когда Шершень исчез, кот молился, чтоб тот помер. Ему не жалко было котят Золы и ее саму – потому что он, как и половина племени, прекрасно понимали, что рыжему коту такого счастья не нужно, он не примет их, как родных – возможно, у него это в крови, как и у всех из касты в крови написано то, что из их потомков не многие выживут. Это не перекрыть самыми ужасными шрамами, не свести боевым крещением и не изгнать, помолившись Облачному племени. Это нестираемо, неизгладимо и неизлечимо. Это – дар и проклятье. Вот только Шершню нет дела до этого всего, и Вереск невольно думает, что он точно такой же, как бы он не извивался – ему тоже нет дела до семьи, которую он не стремиться заводить. Он не хочет принимать осознание того, что он однажды будет зависим от чужой жизни и то, что кто-то будет его личной слабостью. Кот не желает такого. Он желает Шершню спокойной смерти. Потому что без него как-то легко было, не было той волны негатива, не было постоянной напряженности Штиля и остальных из касты. Не было того, что Вереску приходилось притворяться – он жил, смеясь в необузданном круговороте жизни, и чувствовал себя опьяняюще хорошо. Флиртовал, вертел хвостом, шептался по ночам с незнакомками на нейтральных территориях и горячо и шутливо признавался в вечной любви одиночкам, порываясь нарваться на неприятности и зарабатывая ругательства Штиля в свою копилку.

Шепчущий Вереск чувствовал себя живым.

А потом вернулся Жалящий Шершень.

Явился, как ни в чем не бывало – будто он уходил охотиться, а не пропадал много лун невесть где. И Вереск почувствовал, как стремительно разрушился его мир; у его личного хаоса нет ни конца, ни начала, даже горизонта нет – это одно сплошное нечто, что рушит жизнь в один щелчок. И Вереск вспыхнул в те мгновенья, подобно сухому хворосту – резко, быстро, но молчаливо; проглотил едкие слова, заставшие в горле и проклял всех известных богов. Потому что его родственничек жив и даже, кажется, здоров. Вот только он все равно не признал котят, как и думал Вереск, а это значит, что и все, что он нагадал – непременно исполниться.
Он, мать вашу, местный шарлатан-предсказатель, вот только вместо бутафорского хрустального шара у него цветная радужка и чернильно-черный зрачок гневных соседних очей. И это лучше всех предсказаний, гаданий и всех на свете хрустальных шаров. Потому что неприязнь вновь сочиться под кожу, не давая дышать, заковывая в цепи и обхватывая голову венцом из колючего терновника. Вереску не убежать от чужих эмоций.

Но он все равно бежит, спотыкаясь и шипя сквозь зубы витиеватые ругательства. Стремиться спастись, выплыть на берег из этой чавкающей бездны разрухи и собственного отчаяния; спасается от гула голосов в племени, который давит на него слишком сильно – все сливается в свистящий шепот, и Вереску кажется, что он медленно сходит с ума; он слишком нестабилен – особенно сейчас, когда у него из-под ног нещадно выбита земля; а в племени, несмотря на то, что с возвращения Шершня прошла целая неделя, до сих пор шепотки гуляют, злые слухи и просто предположения. Ни грамма правды. Ей и не пахнет в племени, зато отлично тянет гниющим душком – и Вереск не знает, что чувствовать.

В его душе гроза, перед глазами – тоже.

Ветер что-то шепчет коту на ухо и он, повинуясь чему-то неподвластному, поворачивает голову, чтобы узреть живое воплощение огня, которое резко контрастирует с общим мрачным пейзажем. Пылает шерсть и Шепчущий клянется, что он когда-нибудь обязательно отречется от всех богов, которых знает. Потому что Жалящий Шершень не только здоров, он еще и чудесным образом оказался совсем рядом – они виделись в племени не раз и не два, но еще ни разу не заговорили с того момента, как беглец вернулся домой. Вереск не искал встречи, не жаждал разговора, прекрасно понимая, чем это все может обернуться, но сейчас, когда сама судьба намекала на диалог, он не мог не поддаться такому искушению; кот поднимается и, чувствуя легкое покалывание в конечностях, неспешно бредет к Шершню, уверенный в том, что тот тоже его заметил. Вопросов было много, но Вереск был готов поклясться, что ни на один из них не будет озвучена правда. Шершень все равно все опошлит. Как всегда.
И как всегда, Шепчущий будет насильно вызывать в себе ненависть, стараться извернуть для себя ситуацию под самым извращенным углом, чтобы отвращения и презрения побольше, чтобы вновь обжигать леденеющим безразличием. Вот только, подойдя ближе, Вереск теряется; делает глубокий вдох и поднимает взгляд.

И, смотря в чужие глаза, вспыхивает вновь.

Дыши глубже, старайся унять бешеное сердцебиение и периодически сплевывай едкий ком горькой противной желчи, чтобы змеиный яд не проник в твой организм; знаешь, пресмыкающимся в этой роли куда проще, чем тебе – они, привыкшие к этой суровой жизни, хитрые и изворотливые, а ты – слишком предсказуемый и до тошноты зависишь от своих эмоций; ты утонешь либо в собственной кислоте слов, либо в чужом бассейне глаз, где ты – оголенный электрически провод, чистейший разряд молнии и простой фен. В любом случае ты камнем пойдешь на дно, когда ил потянет вниз, к песчаному дну омута, словно заковывая в кандалы из самого крепкого нержавеющего сплава. Это мышеловка, покрашенная в цвет радуги, с кислотной неоновой подсветкой и новогодней гирляндой на боковых сторонах; твой труп со стопроцентной вероятностью перевяжут алой праздничной лентой, завяжут огромный бант и презентуют кому-нибудь слишком влиятельному или трусливому, но авторитетному. Ведь каждая смерть кому-нибудь будет на руку; возможно, твоя ценится чуть больше.
Чужие струны рвутся, путаются, не звучат в лад, и не выводятся из-под кожи ядом вместе с жалким криком кита. Потому что ты – и есть тот самый чертов кит, выброшенный на берег, кричащий в жалкой попытке взлететь, обрести чуть больше свободы. Говори речами дерзкими, колкими, чтобы задеть. Смотри и извивайся ядовитой змеей лишь для того, чтобы побольнее укусить, испробовать чужую кровь на вкус; вокруг тебя окровавленные терновые кусты и жалящая крапива, сквозь которые не увидать ни луну, ни звезды – чернильная темнота разливается едкой нефтью, обволакивает тонкой пленкой с ног до головы и не дает вдохнуть – лишь сдохнуть, очутившись в своем личном коконе и почувствовав на вкус дикое отчаяние.
Оно рождается где-то в утробе, грозно выдыхает, снося одним порывом внутренности в сторону, завязывая их в тугой узел и противно, до кровавых кругов перед глазами, скребется окровавленными тощими пальцами с длинными ногтями – под которыми и грязь всех миров, и запекшаяся кровь – не то твоя, не то врагов, и жалкие оставшиеся крупинки сомнительной чистоты совести, – по тонким ребрам, вслушиваясь в личную лунную сонату собственного написания; отчаяние вспарывает легкие, мешая дышать, но потом вкрадчиво шепчет, стараясь убедить в том, что кислород – чистейший яд, убивающий медленно, но так же болезненно. Выбора нет. И выхода тоже. Отчаяние рычит и пульсирует, кипятит кровь – и свою, и чужую; оно утробно хохочет и ломает грудную клетку в щепки – и в жалко попытке успокоить шепчет что-то бессвязное и нечленораздельное, пока кровавая пелена перед глазами не станет чернильно-черной. Оно ведет в настоящий Ад, говоря, что иного пути нет и, подавая тебе свои сухие окровавленные ладошки с черными когтями, до крови царапает и убеждает, что все хорошо, пока вокруг с безумным шепотом рушится мир. Оно щекотно опаляет шею горящим дыханием, шепчет на ухо приятные слова, и вонзает тебе в спину нож, проводя по позвоночнику острым лезвием; ты ошибся, Вереск, оступился и не смог разглядеть того, кто предал тебя, напевая и вливая в уши сладчайший мед. Отчаяние говорит на языке древних, забытых и непонятных; зло смеётся, завязывает тебе глаза траурно-черной лентой и аккуратно ведет к обрыву – шипит и рычит, извивается змеей, толкает вперед и наблюдает, как медленно распускаются кроваво-алые мертвые цветы на острых пиках скал, а в личном омуте глаз вспыхивает красноречивое торжество; отчаяние либо погубит тебя, либо доведет до сумасшествия.

Черта пересечена; назад дороги нет – и ты понимаешь это, вдыхая дурман кровавой весны, и зарождая в себе злобу.

Она словно феникс – зло хохочет над остальными чувствами, и выключает с тихим щелчком сердце, держится от смеха за живот, воскрешает твои казалось-бы-никому-не-нужные чувства, кипятит кровь в чертовых котлах, звенит в ушах эхом забытых голосов, гулом. Она сидит на плече и демоном, и ангелом, нашептывая на ухо приятные вещи; она говорит о том, как твои когти вспорют чужой мягкий и беззащитный живот, как кровь окропит твои лапы по самые локти, пропитает шерсть – и не смоешь следы позора, как ты будешь ощущать теплую плоть подушечками пальцев, как упьёшься до пьяна этой вакханалией – по капле выпьешь и даже, быть может, насытишься; молодость все простит, горячая кровь не угаснет. Злость пьянит, она развязывает языки не хуже алкоголя – в порыве гнева ты способен наговорить то, что ядом плещется в закоулках лабиринта твоей вовсе не святой души. Помнишь про сомнительную совесть? Помни и слушай, смотри, будто со стороны, как из тебя послушно рвутся плохие словечки и крепкие выражения, подхваченные от ненавистного Шершня;  ты рычишь и хочешь послушно скинуть всех братцев к демоновому прародителю – и пусть Сизый Ворон там сам решает, кто и где виноват.

Чувствуешь, как по венам послушно разноситься испепеляющая злость? Отчаянием и не пахнет за милю вокруг.

Солнце пробивается сквозь отверстия в пещере – играется солнечными зайчиками на шерсти, падает на песчаный пол и ласкает того, согревая; душно и влажно – слышатся крики морских чаек где-то над самой головой, и шум моря, которое на песчаном берегу более спокойное, редко показывающее свой скверный характер – только при сильнейших штормах и бурях, которые не были столько частым явлением в здешних водах; легкий ветерок доносит до чуткого слуха знакомые голоса соплеменников – они что-то мурлычат и тихо мяукуют, наслаждаясь прекрасной погодой; кучка маленьких котят бегает за стенкой, копошиться и в шутку возомняют себе непобедимыми воеводами, кто-то – старшими воителями Лесного племени или мудрыми советниками Солнца. До твоих ушей долетают их звонкие выкрики, разбивающие тишину, повисшую в пещере, на тысячи мелких кусочков, словно хрупкое зеркало; и ты видишь в этих тысячах осколков отражения самого себя – пытающегося играть в точно такие же игры, пышущего детской невинностью, непорочностью и диким энтузиазмом, фантазирующего о том, как станешь бойцом, будешь защищать племя и не бояться никого, кто станет перед твоим путем – будешь столпом света, не пропускающим теневых чудовищ к своей семье и любимым. Но с годами что-то неуловимо меняется – ты понимаешь, что детский лепет остается в стороне, разумно уступая более взрослому гласу, разуму и иным целям с идеалами – ты стремишься уже к чему-то другому, не до конца понятному даже тебе самому. У тебя цели в жизни нет; а твоя жизнь – и есть ее жалкий смысл. Живешь ради того, чтобы флиртовать с незнакомками, но никогда не заводить семью из-за потаенного страха быть таким же, как дед? Ради вечных битв и войн, в которых однажды умрешь с разорванным горлом и пустым взглядом в сами небеса – быть может, тогда и изменишь свою непостоянную веру? Не смеши.

Твое существование по сути бессмысленно.

Тебе не стать кем-то большим без усилий и лисьей удачи, а она не на твоей стороне, потому что Полдень, пришедший пару минут назад и, убедившийся, что ты один, молча стоит, потупив взгляд и рвано дыша. Ты знаешь, что что-то не так, но не смеешь сказать и слова – вся это атмосфера какая-то тянущая, мрачная и пугающая; она заставляет проглотить все ненужные слова и прождать еще мгновенья, показавшиеся вечностью, чтобы услышать из чужих уст одно:

— Яростный Град наш отец. Я убил его.

У твоего хаоса нет ни конца, ни начала. Он бесконечный, вечный, без горизонта и края; внутри ураган бушует, и тебя не спасут никакие волшебные силы, ни перемотка времени – ты бы ничего не изменил; этому суждено случиться. Но ты все равно не понимаешь – молчишь, ломаешься внутри, подобно неисправным часам, у которых кончился заряд – и секундная стрелка, дергаясь в конвульсиях, не может сдвинуться ни на дюйм; она застряла в одной временной петле точно так же, как ты застыл мухой в янтаре в своих воспоминаниях. Ты не сможешь их забыть, не выведешь ядом из-под кожи, даже если сам станешь гигантским змеем и будешь кусать себя до помрачения – это не забыть. Вмиг ставшие чужими очи, голос и панические нотки – это твоя личная бесконечная ночь, кошмар, липкая паутина, в которой ты – очередная букашка, одна из тысячи, застрявшая и готовящаяся к скорой смерти. Потому что ночные кошмары с каждым разом ломают тебя все больше и сильнее – несомненно, что-то со временем стирается из памяти, но на подкорке сознания это осталось неизгладимым клеймом. И даже если ты сам не вспомнишь, то благосклонная ночь обязательно напомнит о том проклятом дне, когда ты совершил свою главную ошибку в жизни, не считая того дня, когда родился, – ты ругался слишком громко. Слишком тихо для того, чтобы услышал кто-то за пределами пещеры, но слишком громко для того, чтобы услышал Шершень. И он, несомненно, услышал. Иначе бы он потом, когда ты выходил с неудержимой яростью в глазах, не смотрел бы с тенью растерянности, легкого шока и страха в глазах, которые ты проклинал и продолжаешь проклинать каждый раз, когда вы встречаетесь глазами; гадаешь время от времени – зачем родился, жив и живешь. Быть может, от твоей смерти было бы легче? Даже если не Шершню, то самому себе.

На твоих плечах тайна, соизмеримая с тяжестью небесного свода.

Напряжение ломает тишину – и ты слышишь, как она прогибается под чужим влиянием, послушно стелется, а потом и вовсе трещит по швам, ее края рвутся и их более не сшить болезненно-белыми шелковыми нитями, свитыми из изгрызенной нервной системы – тщетно, бесполезно, они никуда не годятся. Как и ты – никудышный бледный хирург в одеждах цвета медицинских бахил в этом театре из одного бездарного актера; ты – и шут, и сам себе голый король с лживым королевством, и собака с поднятой холкой, рычащая на первого встречного. Слышишь, как все швы расползаются? Прислушайся и услышь, наконец, реквием ржавых прутьев птичьей клетки, наспех покрытой дешевой золотой краской – песок в глаза; твой мир рушится – прими это и смирись с этим; сними окровавленные тонкие перчатки и раздраженно сбрось в ближайшее мусорное ведро.

Фиаско, Вереск.

Ему не спасти даже самого себя, не говоря уж о других.

Вокруг тьма растекается обсидиановыми чернилами осьминога  – и Вереск лучше вырвет свое сердце, дабы осветить твой путь. Ему оно все равно больше не нужно. Он станет местным Данко; поменяет и перекроет свою судьбу, чтобы стать кем-то иным. Кем-то, кто не кричал на Полдня; кем-то, кто не пытается насильно воспылать ненависть; кем-то, кто живет осмысленно и имеет хоть какую-то цель и кем-то, кто не знает, что его брат убил их биологического отца.
Но он все еще тот же Шепчущий Вереск. Ему не стать другим. Он может вечно одергивать лапу от живого пламени и не пытаться даже протягивать её вновь; ад пусть, все бесы в чужих глазах – он может видеть, как они утягивают за собой в омут, но все равно послушно идти за ними; он привык к собственным демонам и хочет узреть чужих. 

Ему не скрыться; Шершню – тоже. Кот смотрит внимательно, вглядывается в неприметные мелочи – в мелкую ящерку, прытко скользнувшую в трещину в огромном булыжнике, в далекие бушующие волны и в витую, похожую на ветвистые рога оленя, молнию, что рассекает свинцовые облака, а следом, спустя мгновенья, слышится гром, заставляющий прижать уши и едва заметно вздрогнуть от резкого прилива адреналина. Боец смотри внимательно, прожигая спину соплеменника, отошедшего к самому краю – на удивление, внутри даже не плещется неуправляемое желание подойти и столкнуть его в темно-зеленую глубь моря, на самые пики скал. Это будет слишком легко; жизнь слишком скучна, чтобы решать все проблемы таким способом – должно же остаться место для веселья. Хоть и такого странного, как перепалки с Шершнем.

Наконец, его замечают и оборачиваются; Вереск не смеет подходить ближе, стоит на приличном расстоянии и жадно вглядывается в чужие черты – замечает непонятные отблески в глазах, всматривается еще внимательнее и невольно поддается вперед, когда эмоции или, по крайней мере, что-то живое в чужих глазах тает, сметается под гнетом острых слов, уступая место холодному безразличию.
Не пробуждай в нем забытые воспоминания. Просто заткнись и гори под аплодисменты оглушающего грома и вспышки софитов-молний, но Жалящий все равно что-то говорит и Шепчущий даже не может разобрать слова в первые мгновенья, а потом тихо смеется, качая головой; напрасно думал, что что-то изменится. Ничего не меняется. И Шершень – не исключение.

— Вижу, не я один здесь суицидник. Неужто настолько совестно за своих котят? Или ненависть Летящей Золы вконец стала тебе нетерпима? Ты ведь так эпически сбежал, не стыдно было возвращаться назад?..  — «дорогой» застревает в горле едким комом сарказма, но все равно невидимо висит в воздухе вместе с мрачными грозовыми тучами и змеящимися яркими молниями. Шершень не поймет, если услышит; это черта, которую нельзя переходить не только Вереску, но и его нерадивому кузену,  – почти призрачная и тонкая, как первый осенний лед на мелких лужах; одно неверное движение – и он с характерным звуком треснет, растает, а за этой эфемерной границей – очередные колкости в серую шкуру и опошленные слова. Вереску нужно помнить, с каким искушающим дьяволом он разговаривает – и он прекрасно знает это, вот только временами забывается, отдаваясь во власть ненужных никому эмоций – это его личная слабость, за прозрачную нить которой при первой же возможности обязательно ухватится острым когтем горящее живое пламя, имя которому – Жалящий Шершень.

Отредактировано Шепчущий Вереск (2018-09-21 14:04:50)