из лоу.

- Ни единой живой души, - чеканит Катаклизм, входя в ущелье. Говорит разве что для себя, будто подытоживая последствия патруля территорий, а сама невольно оглядывается, вспоминая голубые глаза племенного кота, который спас ее от смерти. Затем, одергивает себя, напоминая – никому из них нельзя доверять. Она не хочет слышать мерное сопение ее знакомых сектантов, не хочет слышать всхлипы котят – хочет видеть лишь Полынь, говорящую с Холодком о чем-то явно нехорошем – взбудораженная, недовольная, та то и дело с придыханием говорит какие-то неразборчивые слова, отчего пестрошкурая лишь усмехается и занимает свое любимое место на уступе близ выхода. Не время беспокоить маленькую девочку, как и не время беспокоить остальных. Главное то, что на данный момент племен не обнаруживается, а это значит, можно передохнуть хотя бы немного. Сколько Катаклизм уже не спит? Она не помнит – не считает ночи, пролетающие мимо нее. Она лишь хочет убедиться в безопасности остальных, ведомая одной единственной целью – успокоить морские пучины и выбраться с острова навсегда. Возможно, она возьмет с собой Делирия в путешествие, возможно – того голубоглазого кота. Хочет взять с собой, несомненно, Полынь, но не может – маленькая девочка к тому времени будет кружиться в объятиях Морского Бога, получившая все прелести мира. И однажды их получит сама Катаклизм, когда погрузится в морскую пучину и прильнёт к теплым рукам Морского Бога.
Возможно, ей стоит верить в слова Делирия о смерти бывших хозяев, но морская кошка вместо этого зарывается носом в короткую шерсть на боку и ощущает въевшийся запах морской соли на шкуре, представляет мерное покачивается корабля и свист ветра в ушах, когда она, Катаклизм, взбирается по матче вверх и встречает небеса в дерзкой улыбкой. Внезапно, слышит в голове грубый голос капитана, извещающий о том, что близко земля. И не перестает мечтать о долгих прогулках по волнам, глуша любые теплые чувства, просыпающиеся как к котятам, так и к сектантам. Как-никак, а совсем скоро она оставит их всех позади.

Холодок беспрестанно чувствует безмолвное присутствие Кремки, её едва ощутимое прикосновение, которое действует на него, как прохладный горный ручеёк в удушливую жару, позволяет не сорваться на крик, вынуждает сидеть спокойно и более спокойно принимать то, что свирепо шипит Полынь, осуждая его за то, о чём едва ли имела какое-то понятие.
«Откуда тебе знать, можем ли мы сбежать отсюда, если тебе не требуется этого делать?»
Он отвечает ей мысленно, но вслух не произносит ни слова – не прерывает эту гневную тираду, хотя чувствует, что подымающаяся в ответ волна гнева готова вырваться наружу, и никакая Кремка не сможет удержать её. Он не понимает, чем вызвано негодование Полыни, но слова, рвущиеся из неё, явно идут прямиком от полыхающего сердца. Холодок щурится, скалит зубы, прижимает уши, но молчит, позволяя выговориться.
«Что ты на самом деле чувствуешь? Какова в действительности твоя история и твоя сторона?»
Он пытается вспомнить Полынь в лагере их общего племени, вспомнить, перекинулись ли они хоть одним словом. Она была не из тех, кто шпынял его, нет. Но она и не была его приятельницей. И сейчас настолько противоречивые чувства разрывали его, что нет сил сдерживаться: они двое ведь когда-то, в далёкой, иной жизни были товарищами по палатке – лежали чуть ли не бок о бок и дышали во сне одним воздухом, тёплым, молочным и родным. Но кошка, что стоит перед ним сейчас, не имеет с ним ничего общего. Она другая и с каждым прожитым мгновением они отдаляются друг от друга всё сильнее; единственное, что объединяло их, потеряло всякий смысл, разрушено, как истёртый в прах сухой лист.
– Думаешь, я не боролся? – в наступившей тишине голос Холодка разнёсся звоном разбившейся сосульки, сорвавшейся с высоты. – Думаешь, не пытался сбежать?!
Кремка, кажется, пытается дать понять, что он кричит слишком громко, но Холодок даже не смотрит на неё, он смотрит на Полынь, в ярости вздыбив шерсть на хребте. Он несправедливости её слов, от снисходительного совета что-то делать – притом, что ей делать ничего не нужно, ведь она уже дома, не так ли?! – его когти неистово крошат камень, а зачатки мышц напрягаются под редкой шерстью. Ещё миг, и он бы, наверное, бросился на кошечку, чтобы содрать с её тёмной мордашки это выражение.
Но вместо этого Холодок ощущает сильнейший удар, момент невесомости – а затем жёсткое приземление, выбившее воздух из лёгких. От выплеснувшегося в кровь адреналина он даже не ощутил боли, зато страх при первых звуках вкрадчивого, страшного голоса начал вливаться в тело, парализуя лапы.
– Ты молодец, Холодок. Сколько времени ты уже живёшь с нами? О да, сколько раз ты пытался улизнуть и получал за это?
«Он слышал, он меня слышал. Он слышал, что я говорю».
Холодок медленно поднялся, пытаясь сфокусировать взгляд на огромном сектанте, появившимся в поле зрения и заслонившем собой Кремку и Полынь. Воспоминания о том, как он пытался выскользнуть из пещеры, и о следующих за этим жестоких наказаниях напомнили о себе множеством заживших ссадин и незаживших шрамов.
И что-то подсказывало ему, что все эти взбучки покажутся ему материнской лаской по сравнению с тем, что ждёт маленького альбиноса теперь.
– Ты настоящий боец, Холодок!
Он просто попал в неподходящее время и неподходящее место. Хотя разве нельзя сказать так обо всех лунах, проведённых здесь? Всё это – роковая, обидная случайность. Неотвратимая и страшная.
– Ну так… борись!
Холодок уставился в разноцветные глаза, и ему показалось, что именно так выглядит Смерть – безумно, неразборчиво, неумолимо.
Катарсис напоминал гигантскую ядовитую змею, а он, Холодок – маленького беспомощного крольчонка.
«Ну уж нет. Никакой я не маленький, никакой не беспомощный. И вовсе я не крольчонок!»
Холодок раскрыл пасть и звонко зашипел, оскалив зубы. Если такова будет его смерть, он примет её с честью и унесёт с собой хотя бы один из двух разноцветных глаз.
Катарсис метнулся к нему, и Холодок привстал на задние лапы, чтобы передними нанести удар по мерзкой хищной морде. Его когти скользнули по шкуре, нанося жалкие, незначительные повреждения, мелкие царапинки; а сектант сбил его с ног и прижал к земле, игнорируя попытки отбиваться.
«Какой же он сильный!»
Принять удар и устоять было равносильно тому, чтобы остановить мчащееся на полной скорости Чудище. Холодок зарычал от бессилия, заставляя себя не цепенеть от страха, потому что страшные клыки сверкали прямо перед его лицом.
Маленький, слабый от постоянного голода, Холодок, наверное, впервые за всё время плена осознал, насколько внутренняя сила несоразмерна физической; его ярость и желание убить своего мучителя – да-да, убить! – не позволяли ему сдаться. Но сектант был крупный, сытый, мускулистый, и не то что атаковать, даже остановить, даже хоть немного притормозить его было за гранью возможностей альбиноса.
Острые невтяжные чёрные когти вонзились в бок, и Холодок завизжал от боли, изворачиваясь, как уж. Свирепая радость отразилась на морде Катарсиса.
– Нравится? Изнеженный малыш, ты понятия не имеешь, что такое настоящая боль!
Бродяга ослабил хватку, и Холодок с усилием вырвался, оставив клочья белого меха на чужих когтях. Кожа на боках набухла от крови, кровь струйками сочилась и пропитывала шерсть. Он извернулся и первым бросился на Катарсиса, с отчаянием утопающего надеясь, что это даст ему преимущество; снова мимо глаз, котёнок вонзил зубы в первое, что попалось, а попалось большое чёрное ухо, и без того порядочно подранное в прошлых драках. Наградой стал рык сектанта, уже не похожий на голос кота, нормального кота.
Катарсис тряхнул головой, и Холодок слетел с него, как матадор с быка. Упал, снова стукнувшись грудью, и тут неимоверная тяжесть прижала его к земле. Горячее дыхание опалило шерсть, и в спину, пониже загривка, вонзились страшные клыки. Холодок дёрнулся, но тяжёлый сектант пригвоздил его к месту.
Он сжимал челюсти, и целью его был, несомненно, позвоночник – такой крепкий и… хрупкий.

<Разрыв>

Он взывал. Он шептал и говорил так, как не могут говорить смертные. Он посылал образы, он говорил крайне редко и тихо, подобно шелесту ветра. И он предостерегал - грядет беда.
Странное место открывалось перед глазами. Незнакомое, в то же время тропы к нему, что проявлялись во сне, были изучены к моим лунам вдоль и поперек. Горные тропы, ведущие вниз, в холод и тепло одновременно.
Туда, где было большое количество теней. Заляпаных гордыней и тщеславием, скалящих зубы и повышающие свои голоса. Их души были изуродованы, глаза белы, как у слепых.
Они вызывали странное чувство отвращения, сострадания и тяги очищения.
Но последнее время вело к переменам. Всё из-за чистых душ, грязь к которым не смела прилипнуть. Их защищал собственный же страх. Но я видел, как меркнут их глаза... Та же пелена закрывала очи. Та же судьба была уготовлена уже многим из них, если не успеть.
Успеть или отправить их к Владыке. Или же...
"Да будет так."
Приготовить запасной план отступления. Беда, которая тревожила моё сердце, тревожила и Его. Что-то шло не так. Верные последователи ошибались, допускали просчеты. Они были смертны. И они были слепы, только глаза их застилала не белизна, а нечто иное.
***
Я сидел в уголке Ущелья, наблюдая, как один из собратьев вновь измывался над котятами. Худые, "бледные" души. Я не находил в них той красоты, что была мне понятна изначальна. Принести в жертву чуть ранее казалось... не правильно. Они были не готовы, они не желали шагнуть к объятья Владыки добровольно, обрести и покой, и силу. Но и сейчас было не лучше. Совсем не лучше. Далеко не все котята были готовы под страхом боли принять участь забвения - нового этапа. Они не понимали. Они не разделяли. Они были... слабы.
"Зачем."
Незачем.
Слабы, неопытны, маловерны и глупы. Слишком мало времени. Не ко всем был применим метод запугивания. Но времени и не оставалось. Та пещера... тот свод. Что-то гряло. Нужно было выдвигаться.
И немедленно.
"Во имя Твоё."
Хотя это и не означало гарантированный провал. Лишь изучение. Лишь подстраховка. Столкнуться с тем, что всё равно предстанет перед твоим носом, воочию. В скоплении многочисленном, бездумном, ведомые своим заглушающим гласом, что не дает расслышать глас Владыки. Что губит, губит снова и снова, луну за луной, всё новое и новое поколение. Уйти к Нему под бок - прекрасное завершение.
Но разве тогда... получится ли продолжать своё дело? Искать соратников среди живых, чтобы спуститься вниз. И в таком количестве - сколько же лун придется затратить для повтора истории? И зачем, когда Мы еще живы и можем сделать всё здесь и сейчас? А после, как и все, отойти к Нему на заслуженный покой, долгожданный отдых и умиротворение, со всей мудростью наставляя следующих, готовых слушать.
Значило ли это, что я слышу другого Владыку? Как знать, я не мог представить такого, я не имел понятия даже о неких племенах на небе, пока не разделил рассказы с юными, озлобленными и ослабевшими дарованиями. Как крохи красивых камней на лучах луны и солнца, среди них попались те, кто был готов и слушать, и говорить. Даже с учетом своего возраста. Это была зацепка. Это оказался их шанс на спасение - Возможно, что племена просто глухи и слепы, но Владыка, стоящий выше всех, Там, един. Он просто не может достучаться до этих душ, взращенных на тщеславии и гордыне.
И каков же будет его урок? Всем...

Я мог бы мерно покачиваться из стороны в сторону, но на деле тело сидело неподвижно, пока душа витала где-то в поисках ответа, глаза, слова, намека, ответа... Мысли текли тоже, но по своим ручьям, задевая интересные струны: где Хель? Где Муртаг? Где Дурашка? Я не наблюдал своих собратьев и сестру тут, и это было... не то, чтобы странно, но на фоне "что-то будет" - тревожно. Настолько, насколько вообще могло трепыхаться моё сердце.
Но вот голосок рядом, которому предшествовали звуки ходьбы, оборвали воздушную пелену, а я медленно открыл глаза, переведя их на пришелицу. Ночку никто не остановил, никто не посмел шикнуть, разве что скосили пару тройку глаз, кто с тревогой, кто с непонимнием, кто едва не фыркнув. Орден, котята - не важно. Её поведение удивляло многих, а бесстрашие вот так "просто подойти" к собственному похитителю и вовсе поражало. Ну или вынуждало признать её еще слишком маленькой и недалекой.
В принципе, во всём своя правда, но ведь для иного взгляда на вещи нужно начать смотреть, а не закрывать глаза. А если ты уже ослеп - хотя бы начать слушать...
- Здравствуй, Ночка, - мягко улыбнулся я ей, но в глазах мелькнула печаль. Не то, чтобы я скрывал своё задумчивое выражение и состояние, но котёнок был на редкость наблюдательным. Когда этого хотела. - Можно и так сказать, тревожат меня некоторые мысли не хуже лягушек в желудке, - Я, сидя до этого, опустился на землю, брюшком приложившись о пол убежища. - А что, лягушки так могут?
Странный вопрос и чуть заинтересованный взгляд. Я сомневался, что любая живность вообще могла что-то сделать, уже будучи в животе, заранее растерзанная и по кусочкам, даже если расчленяли её еще при бьющемся сердце. Но в горах не водилось лягушек, во всяком случае в том количестве, чтобы так просто пойти и поймать парочку, или питаться ими по основному рациону. Там, внизу, когда бывали вылазки, не всегда было время до охоты... Выходило, что черное, необычное чудо знало чуть больше, чем я, и это лишь подтверждало мои мысли о широте взгляда на жизнь. "Если хочешь держать всё при лапках - не кучкуйся своим упрямством, жадно дыша над уже имеющимся." Ни дать ни взять дракон над златом, только тут была иначе сила, иные сокровища. Ну и не только знания, конечно. Не только они.
- Ты исхудала. Теперь больше на меня похожа, когда я был в твоём возрасте, - Не преминул заметить я, закидывая небольшую уловку и наблюдая. Интересно ли будет девочке или махнет ушком, тут же забыв услышанные слова? Или не услышит вовсе? Мы общались с ней довольно часто, пусть даже я и не был Надзирателем, что круглые сутки тиранил юные души. Но здесь было иное, как и еще у некоторых, самых смелых и наиболее мозговитых в группе... м, "гостящих".

Отредактировано Алдрагри (2019-07-25 12:10:28)

Задумалась. Серьезно задумалась, судя по проскальзывающей мимике на мордочке котёнка. Тем временем я лег, подбирая лапы под себя и не перебивая мыслительный процесс кошечки. Впрочем, ан своей-то мордашке вряд ли было особо лучше выражение: не уходила ни задумчивость, ни некоторая скробь с унынием, ни опасный холодок из глаз. Уже удумал, уже решил, уже расшифровал, уже додумывал детали. И от всего едва ли не мутило.
Так ли просто, кинуть всё в пропасть? Всё то, чем ты жил и дорожил, лишь потому что эти наивные и глупые души сбились с пути, не желая больше слушать и вслушиваться? Они шествовали за тем, кто кричал громче. Оно и понятно. Громче - значит сильнее.
Но сильнее ли духом?
- Вот как, - не стал спорить или опровергать я слова Ночки. Жизнь была устроена значительно сложнее, чем она себе придумала, но я не мог знать её мыслей, да и не спешил залезать туда именно по данному вопросу, спеша убедить черную в её неправоте. Зачем? Сама узнает. Если доживет...
А тема, как ни крути, касалась насущного. Вопроса жить или убить.
"Бедный."
Я криво улыбнулся, но неожиданно кивнул.
- Выросла "бы"? - Я изогнул бровь. Звучало так, словно черная вообще не собиралась вырастать, так что тут наверняка имелось что-то другое. Поизучав нрав Ночки, я мог предположить, что она не про печальный исход думала, где дожить ей просто не позволят. - Если ты про телосложение - да. Такими вырастают все, кто из-за гордыни племен оказался в подобных землях. Где живется так, как ты уже знаешь, - Я повел плечом. - Правда, возможно есть земли, где пиши вдоволь и без гнёта самоуправцев, но они же не безграничны. Не потому ли племена вечно грызуться за любой клочок земли, хотя сами же взяли то, что им не принадлежало, - Я глухо усмехнулся и вздохнул, положив голову на пол, так и не переведя взгляд на темную. Не переведя, но не упуская из внимания.