– Пока держусь – благодаря тебе. А ты? – также тихо шепчет в ответ Кремка.
Её тёплое дыхание касается розовато-белого уха, и то непроизвольно подёргивается. Холодок смущён – вся эта ситуация смущает его. Кто бы сказал ему две луны назад, что он будет шептаться с девчонкой? Он бы накрутил этому шутнику хвост и оборвал уши!
Впрочем, Холодок был не из тех, кто вообще станет с кем-либо шептаться. Однако в экстремальной ситуации каждый из нас раскрывается по-новому – даже для себя.
– Нормально, – буркнул, дёрнув плечом, ощущая мучительную неловкость.
Но ведь и вправду нормально. Холодок до сих пор был одним из немногих, кому пока что – делая акцент на пока что – везло. Его почти не истязали, почти не мучили. Его почти не замечали. И это при том, что он буквально светится в темноте своей белой шерстью.
Холодок не переставал испытывать какое-то ощущение нереальности происходящего. Он смотрел как бы со стороны; наблюдал, как приходят и уходят сектанты, как приносят новых котят, как старые исчезают – иногда бесследно. Как особо буйных нещадно бьют, выбивая из них крупицы воли. Наблюдал молча, не вмешиваясь. Единственный раз вмешался – тогда, с Кремкой. Сильно рисковал. Мог потерять всё, но – гляди-ка! – не потерял, а даже кое-что приобрёл.
Друга.
Кремка затравленно глядит вслед Корице, а Холодок смотрит на неё, ощущая некоторый стыд за то, что не принимает всё так же близко к сердцу, как она. Она, пережившая боли и страха больше, чем он. Если Марь не вернётся, Холодок будет горевать – но совсем недолго. Кремка же, должно быть, сопереживает потому, что в полной мере знает, каково это. Со стороны всё совсем не так. Смотреть на это страшно. Но... Холодок на миг постарался представить, как Катарсис вжимает его в землю и вонзает зубы ему в горло. Острые длинные зубы, которыми коты обычно с лёгкостью разрывают глотку добыче. Вонзает ему в глотку, сквозь шкуру, прямо в плоть, пуская кровь. И вместе с кровью постепенно вытекает жизнь... Лапы холодеют, а вокруг всем всё равно.
Холодку мучительно захотелось зарыться носом в мягкую шёрстку подруги, и он не без труда поборол в себе это желание – мальчишеская гордость ну никак не позволяла.
Вместо этого просто глядит на неё и ловит недоумевающий взгляд, обращённый к Полыни. Слишком тактичная, чтобы спросить. Желая отвлечь её и, самое главное, себя от леденящего ужаса, Холодок тихо начал объяснять.
– Эта бежевая кошка с тёмными лапками – она тоже из племени Шторма, как и я. Я... я её узнал, уже давно. Но она, кажется, меня не узнала. Мы не поговорили.
Кремка смотрит на него, она ещё не понимает. Холодок терпеливо произносит:
– Она с ними, – и замолкает, давая как следует вникнуть в то, что сказал. – Я не знаю, почему. Она такая же, как я. Но почему-то не пленница. Я... не знаю, почему, – повторяет, а внутри всё неприятно сжимается. – Как она может быть плохой? Чем они так промыли ей мозги?
Понятно, что Кремка не сможет ничего ответить, да и вопрос этот скорее риторический. Холодок прижимает уши и понижает голос ещё, переходя на свистящий шёпот.
– Послушай, а что если... они и с нами что-то такое... ну, сделают? Вдруг мы тоже забудем, кто мы есть? Тоже станем плохими? – Холодок так близко наклоняется к кошечке, что их усы соприкасаются; ярко-алые глаза затравленно впиваются в нежно-голубые, ища не ответа... утешения.

Скованная, оплетенная своими мыслями, но все еще живая, она вслушивается в шепот котят, прерываемый лязганьем зубов Сектантов. Полынь не боится – это всего лишь сон, тот самый сон, куда ее привел Делирий. И пусть даже его и Катаклизм рядом нет – Полынь прекрасно чувствует, что ей ничего не угрожает. Её защищают, пусть издалека, но, все же спасут в любой ситуации. Яркое перышко под ее лапками переливается от едва-едва проступающего света, а морозный воздух, доносящийся откуда-то снаружи не дает усомниться в своем рассудке. Полынь – жива. Она жива, спокойна и спит. Она может проснуться когда угодно, но не хочет – не хочет появляться за пределами приключений, не хочет открывать глаза и видеть недовольный взгляд Ковыля, направленный в ее сторону. Было бы лучше, если бы Ковыль был здесь, если бы защищал ее наравне с Делирием и Катаклизм от чужих взглядов, если бы тоже увидел это яркое перышко, которое подарила некая загадочная птица.
Если бы здесь был Ковыль, то он бы, непременно, сделал что-то.
Но Ковыль был где-то там, в реальности, пока Полынь выбивала себе свое место в сновидениях, не давая усомниться себе в правильности поступков. И именно поэтому, продолжая себя успокаивать, она довольно резко поднялась с места, едва взгляд коснулся взгляда Холодка и неизвестной ей – Полыни – кошечки. Такой нежной, разбитой, как и остальные котята внутри. Как все, но не Полынь.
Шаг за шагом, она неспешно подобралась как можно ближе к Холодку и незнакомке, сжала зубы что есть силы и распушила шерсть, всем видом давая понять – разговор будет неприятный.
- Ты знаешь, Холодок, что больше двух, особенно обсуждающих третьего, говорят громко и вслух? Либо, объясняются перед третьим, в чем, собственно, его проблема, и почему он должен ловить раз за разом на себе чужие взгляды?
Она говорит сдавленно, но не от злости – скорей из-за пера – единственного яркого пятна, украшающего её блеклый запылившийся от камней пещеры, мех.
- Я – не они. То, что я согласна с Делирием, со словами Катаклизм – не значит, что я – они. Где Облака, когда мы застряли здесь, если ты считаешь, что все эти коты не правы? Где та самая защита, о которой нам говорили в племенах? Тебя обманывали, Холодок, на протяжении долгих лун обманывали тебя, и меня, и её, - и делает резкий короткий кивок в сторону незнакомой кошки, - И продолжают обманывать, называя племена – убежищем, выращивая там таких же дубоголовых, как они сами.
Она роняет перышко, но тут же прижимает лапой, не забывая при этом сверлить взглядом соплеменника. Полынь слишком юна, но, тем не менее, после лун рядом с Делирием, научилась рационально мыслить, отдалась полностью в рассудительность, нежели горячность, которой так славится ее племя. И все же, ее норов так схож с норовом Шторма, что, в принципе, было неудивительно – Делирий обладал таким же. Полынь знала это благодаря Катаклизм.
- Я полагаюсь на разум, и посмотри: мы живем, окруженные водой, верим в Облака. Сколько времени прошло? Нам не помогли, Холодок. Потому что им нет до нас дела. Потому что так скажут эфемерные Облака. Но замри – отсюда особо прекрасно слышно – послушай, как бушуют волны – не Морского ли Бога это дело, Холодок? И где те самые Облачные предки, в которых нас призывали верить? Я не хочу умирать, но и не хочу обратно. Только не туда, где меня обманывали на протяжении долгих лун, где мне утверждали о безопасности. Не путай слепую веру в правильность поступков иных котов с рассуждениями относительно наших общих заблуждений.
И, будто бы специально, разворачивается мордой к выходу из пещеры, ловит взглядом бьющиеся в припадке снежинки, слышит шум волн хлестающих остров с такой остервенелостью, будто бы виновником всех неприятностей был этот самый клочок суши.
- Если я не знаю эту кошку, то, вероятней всего, она либо одиночка, либо из соседнего племени. А это значит, что здесь еще несколько котят из разных племен. Сколько на острове таких групп? Три. И ты думаешь, что за столько времени наши родители, предводители, бойцы не смогли обыскать каждый кустик? Наверняка подумали, что мы ушли просто прогуляться и сразу же объявили нас мертвыми. Потому что мы не нужны никому, Холодок. Так почему бы не сделать что-то хорошее за короткую жизнь?

Окунувшись в забытье с головой, он утоп в нем также, как тонут в болотах невнимательные странники, погрузившись под тяжелую, беспросветную буро-зеленую гладь тишины и темноты, где больше не существуют полуразбитые мечты и сотканные в липкую паутину черные-черные мысли. Соловушка не вспомнит, что ему снилось сегодня — если снилось хоть что-то, — и оттого не проснется с горечью на языке.
                 но это не значит, что пробуждение будет сладким.

Дрожь пробежала по исхудавшему телу — и темнота отступила. Сонно сощурив изумрудные глазки, котик вдернул подбородок и сердито бровки нахмурил, глядя на виновника этого злосчастного шума. Все еще окутанный дремой, юнец не успел осознать, что сейчас происходит. Виденье мира было расплывчато, на тысячи кусочков рассыпанный пазл не успел собраться в единую картину, так и оставшись каким-то изувеченным восприятием. Вот разгалделись, — единственное, что было в его голове.
— А потише никак нельзя было, да? — хмуро молвил он, поглядывая на собравшихся близ его уголка, а после отвернулся от всех этих чужих лиц и уткнулся носиком в холодный пол. Три рассвета, ага. Какие еще три рассвета? Три...
                                                                                                                                                                            рассвета.
А после, как водой ледяной облитый, резко поднялся и прижался к брату.
          надо бежать. срочно, пока еще есть время. боги, как его мало!
Вновь подняв взор на тёмного гостя, котик глядел на него уже совсем иначе. И чувствовал, как тело медленно сковывает леденящий животный страх.

Она никогда не ощущала прежде такого непомерного давления на своих плечах, будто весь мир – или, может, даже чуточку больше – взвалили ей на хребет, ожидая, пока он раскрошится, рассыплется в песок и как прах разнесется ветром, не выдержав ноши, пока подогнуться хрупкие девичьи лапы, не готовые ещё к такой ответственности, слишком рано узнавшие, что значит быть взрослой, чтобы унести с собой в беспроглядно-черным ураганом отчаянья не только её судьбу, потому что только ею было не насытиться. Хотя, может, так оно и обстояло на самом деле.
Что будет, если она сейчас сломается, не выдержит её титановый стержень – или, если он совсем не титановый?
Она не хочет выяснять.
Кремка выдыхает – медленно и будто через силу, слово забыла за мгновения, как это делать – и чуть несвойственно импульсивно, резковато поднимает (в шею неприятно стреляет острой болью, но она, подавив желание, даже не морщится) аккуратный подбородок, не намереваясь отказываться от сказанных ранее слов, не намереваясь идти сейчас на попятную, пока Холодок молчит, сверля её кроваво-алыми глазами. Бежевая глядит в ответ и пытается поймать его мысли в недрах этих странных глаз, вглядываясь в багровую неподвижную темноту за зрачками – но не видит там ничего, будто в озере, дно которого ей никогда не достать, на дне которого светятся причудливые рыбы, растут в вышину каменные колонны и леса – но она ничего из этого не видит.
Ей бы хотелось понять, о чем он думает в те секунды тишины между ними, подсчитывает ли шансы или собирается с силами на решающий шаг, в те секунды, когда Кремка, кажется, может когтями рвать напряженное молчание, вязким туманом между ними повисшее – хотелось бы, но она не может, пока он сам того не позволит, пока он сам не выберется из той брони, слоновой кости, что вокруг себя понастроил, ощериваясь грубыми шипами на каждого, кто рисковал приближаться.
И он позволяет. Холодок раскрывается, разом показывая ей все то, о чем думает на самом деле, и она теперь с такой поразительней легкостью читает его мысли по выражениям всегда однотонных глаз, сейчас наполненных цветом – и не только обыденно-красным. Холодок кивает, одним движением вызывая её улыбку: одновременно облегченную и гордую – не за себя, но за него, нашедшего в себе силы вновь подняться – одновременно усталую и довольную – будто она изначально знала, что у него получится.
И, когда подходит Полынь, Кремка с радостью вновь ставится слабее него, потому что Холодок, перепрыгнув через несколько ступеней, становится куда сильней, чем был буквально пару секунд назад.
- Ты знаешь, Холодок, что больше двух, особенно обсуждающих третьего, говорят громко и вслух? - она почти пристыжена и чуть жмет рыжеватые уши к голове в невольном смущении. Её учили, что хорошие девочки не обсуждают котов за их спинами, что хорошие девочки не распускают слухов и не хихикают в сторонке, презрительно щурясь на проходящих мимо, осуждая тех, кому в глаза в глаза ни разу не глядели, свечу над кем ни разу не держали. Но, с другой стороны, коты – тех, кого всегда имел в виду отец – в свою очередь, не должны измываться лунами над котятами и кормить их промерзшими мышами раз день (это если день выдался удачный), чтобы в конце сбросить их со скалы во славу ложному богу. Да даже если бог истинный – не должны.
Поэтому Кремка не считала себя виноватой. Почти.
— Я – не они. То, что я согласна с Делирием, со словами Катаклизм – не значит, что я – они.
«А кто ты тогда? Ты любо здесь, с нами – либо там, с ними. Ты либо готовишься умереть, либо готовишься убить. И того, что ты согласна с их убеждениями, согласна с жертвоприношением – уже достаточно, чтобы назвать тебя ими».
Кремка удивлена и не понимает, почему Полынь так яро отрицает свою принадлежность к сектантам и оправдывается, будто чувствует свою вину, если они и без того знают, что эти её слова – заведомо ложь?
– Где Облака, когда мы застряли здесь, если ты считаешь, что все эти коты не правы? Где та самая защита, о которой нам говорили в племенах? – Лесная взмахивает хвостом в раздраженном жесте, все сильнее отметая совестливые порывы, поражаясь словам бывшей племенной – неужели надеялась, что Облака будут спускаться к ней каждый раз, когда она занозит лапу? Кремка не знала, что столь ужасное произошло в жизни этой кошки, что та так резко обернулась против собственных предков, но знала, что существуют вещи, с которыми котам придется справляться своими силами, а Облака – те лишь могут направлять и наставлять, показывая более правильный путь, подсказывая порою – но не выбирая за своих детей и не вмешиваясь напрямую в их жизни. Облака не были защитниками в привычном понимании этого слова – они не могли грудью стать против убийцы, но могла направить друзей тебе на помощь. – Тебя обманывали, Холодок, на протяжении долгих лун обманывали тебя, и меня, и её, – бежевая щурится на сектантку на последнем слове – сама говорит о приличиях, которых после не соблюдает. Кремка понимает, что разговаривают не с ней, и молчит, не вмешиваясь в чужой спор, потому что так принято – но предпочла бы, чтобы к ней обращались напрямую, а не так, будто её и рядом-то нет.
Она обвивает хвостом лапы всё туже и качает головой на слова новой знакомой, отказываясь принимать её веру и её сторону. Есть вещи, на которые даже Кремка – которую отец учил понимать чужое мнение и чужие взгляды, учил тому, что взрослые назовут толерантностью – не способна осознать, как можно было дойти до столь чудовищный убеждений. – Но замри – отсюда особо прекрасно слышно – послушай, как бушуют волны – не Морского ли Бога это дело, Холодок? – голубоглазая смотрит в ту же сторону и слышит те же звуки, но может думать лишь о том, как их с Холодком и Медвежонком скинут в эти волны, на эти скалы, потому что так хочет их «Морской Бог».
– Наверняка подумали, что мы ушли просто прогуляться и сразу же объявили нас мертвыми. Потому что мы не нужны никому, Холодок, – Лесная осторожно косится на сидящего рядом друга, прекрасно понимая, что эти слова – лишь для него одного, чтобы задеть, сделать больно, сковырнуть полузажившие струпья. Кремка знает, что это неправда. Кремка знает, что её ищут – ищет отец, ищет мать, ищет брат и даже сестра, с которой они порой не понимали друг друга – Кремка знает, что та тоже ищет её. Ищет Лиса Пламенного Заката, потому что столь благородная кошка, навещавшая их ещё в глубоком детстве, не может не искать их, ищет Быстрокрылый Журавль, потому Лиса не смогла бы выбрать в качестве будущего предводителя кого-то, кто бросит котят умирать. Кремка это знает. Но знает ли Холодок? Знает ли он, что его ищут, что его есть кому искать?
Она не боится, что тот вдруг переметнется на другую сторону – она уже сказала ему это так прямо, как только могоа – но вдруг боится, что тот вновь впадет в то полубезумное отчаянье, из которого бежевая его только что вытянула.
– Мне плевать на Облака и на их бога, я хочу жить! – юница упрекает саму себя в беспочвенном сомнении, но чуть печально хмурится за белоснежным плечом на его слова о предках, одновременно непонятно довольная тем, что альбинос не потерял ещё жажду жить, чтобы после вернуться домой – значит, было к кому возвращаться – и немного огорченная его нетерпеливым разочарованием в небесах. В прочем, несложно подумать, будто их и нет вовсе, когда день за днем видишь лишь один и тот же сырой потолок пещеры для узников, не понимая, когда солнце восходит, а когда садиться. – Может, и сами Облака выдумали, чтобы успокаивать всех котов, – прикрывает глаза, стараясь не думать об этом исходе событий – она знает, что Облака реальны. Она знает, что они следят за своими детьми, что заботятся о них по мере сил, что все это – что происходит с ними сейчас – все это не напрасно, что в конце концов их родителей направят на верный след посеребренный олень или уханье совы, покажет взмах крыла секретный проход или оставленный неосмотрительным богомольцем след. Иначе ради чего все это? Иначе что будет в конце пути?
Ей хочется убедить в этом Холодка, хочется заверить, что, как бы он не страдал и не злословил в сторону небес – что они все равно присмотрят за ним, когда он будет нуждаться в них сильнее всего – будут глядеть через зазор среди мягких облаков и убирать валуны да трескучие сухие ветви с его тернистого пути.
Но она продолжает молчать, плотно сомкнув губы.
– Я не знаю, реальны ли Облачные предки, реален ли этот... Морской Бог, но сектанты реальны! – альбинос переходит на высокие тона, и Кремка опасливо открывает глаза да полуиспугано косится в сторону отдыхающих надзирателей, в сторону будто бы не обращающего на них внимания Банзая. – Они держат нас в плену, они обижают нас! Они хотят нас убить! – котенок поспешно касается пушистым хвостом болезненно-белого плеча в желании урезонить и успокоить, напоминая о том, что почти любой из здесь сидящих (не считая самих пленников) волен делать с ними все, что душе его кровавой заблагорассудиться.
— А потише никак нельзя было, да? — уже не Холодок, но смешной кудрявый мальчишка неизвестно откуда – морщится в их сторону и демонстративно отворачивается, стягиваясь в более тугой клубок, чуть ли не лапами уши зажимая. — Прости, — едва слышно, почти одними губами, Кремка чувствует, как закипает потихоньку воздух вокруг них, будто бы что-то назревает внутри них самих, не находя больше мест, где можно уместиться, и продолжает успокаивающе водить хвостом по плечу Холодка, надеясь, что он снизит обороты и поубавит тон, пока не поплатился за это языком.
Наконец, она чувствует, как расслабляется худая спина, как постепенно стихает звонкий голос и переходит на привычный полушепот, но сама голубоглазая ещё ощущает потрескивающей, наэлектризованной шерстью это звенящее напряжение вокруг них и втягивает носом воздух, скользя настороженным взглядом по сектантам.

Рядом с малышом заворочались другие котята; один из них, кудрявый, с тёмным взглядом, сердито взглянул на Дурашку.
– А потише никак нельзя было, да? – малыш уткнулся в холодный пол, отворачиваясь ото всех.
А потом, как ошпаренный, вскочил и приткнулся к мямле.
И оба посмотрели на него. Перепуганные. Как будто он сказал, что их собираются сжечь заживо, или чего похуже. Ну и ну. Дурашка вспомнил, как иногда его успокаивал то один, то другой служитель, и было открыл рот, чтобы прикрикнуть, когда мямля оказался быстрее:
– Рябчик, меня зовут Рябчик. – «Ну и имя». Со следующими словами было растерянный котик окреп голосом, – Ты радуешься этому? Тому, что эта пещера опустеет? – брови Дурашки удивлённо поползли вверх, но Рябчик не переставал поражать:
– Как ты оказался среди них? – он кивнул в сторону других служащих. Дурашка оглянулся; отметил присутствие Банзая и всё ещё не отошедшую Хель, и вернулся к котятам.
Странные у пленников вопросы. Он рад? Ну да. Естественно. А почему он должен был не радоваться? У них же наконец-то всё получилось.
Пустая пещера? Это тоже замечательно. Можно устроить лагерь здесь… хотя, конечно, в Большой Пещере тоже хорошо. Нет, можно тут что-то хранить. Наверное.
Но, так или иначе, это просто больше места. Он должен был… грустить из-за этого?
Дурашка некоторое время просто переводил взгляд с одного котёнка на другого, а потом, сжав губы, начал разглядывать собственные лапы.
Прошло ещё несколько секунд, и котик всё-таки выдавил из себя:
– Да. Это же хорошо, – он пожал плечами, – будет больше места…
Он снова замолчал и, немного подумав, добавил: – И вам так лучше.
Он застыл с открытым ртом, вспоминая следующий вопрос… Тьфу, что-то же там было! Почему он не запомнил?
Дурашка нахмурился и, будто надеясь, что слова Рябчика завалялись где-то неподалёку, огляделся, шурша пушистым хвостом и почти случайно демонстрируя котятам шрам на боку. Он прикусил губу, с растерянным видом повернулся обратно к малышам и спросил:
– А… вам страшно?